В 1992 году Вик Гарбарини провел три дня в компании AC/DC и взял у Ангуса Янга одно из его самых откровенных интервью.
Это случилось осенью 1992 года, когда Штаты и Европа впервые захватила гранджевая лихорадка: в это время на радиоволнах первенствовали Nirvana, Pearl Jam и прочие представители музыкальной сцены Сиэттла, а альтернативный хард-рок главенствовал в мейнстриме. И вот именно тогда я находился в трех с лишним тысячах километров к востоку в компании AC/DC в их автобусе, готовившемся пересечь могучую реку Миссисипи и въехать в Миннеаполис.
Мои редакторы из Playboy спросили меня, не хочу ли взять большое интервью у лучших представителей Австралии, и я мгновенно согласился. Потом мне сообщили, что статья появится только в австралийской версии журнала, что означало меньшую сумму гонорара. Зато мне оставались права на это интервью, благодаря чему вы сейчас и можете прочитать самое длинное интервью с человеком, которого Джерри Кантрелл из Alice in Chains назвал «абсолютным богом настоящей рок-гитары».
Грубо говоря, AC/DC пользуются всеобщей любовью. Курт Кобейн признался, что песня Back In Black была первой, которую он выучился играть на гитаре, а рэперы вообще уже давным-давно заимствуют ее ритмическую структуру. 20 лет назад после падения берлинской стены (в 1989 году) в журнале Newsweek сообщалось, что ликующие жители Восточного Берлина ломанулись в музыкальные магазины западной части города, увеличив таким образом объемы товарооборота на 300%. И кто же стал лидером продаж? Бетховен? Моцарт? Вагнер? The Beatles? А как вам, любители культуры, вариант AC/DC?
В 1992 году вышел спродюссированный Брюсом Фэйрберном (продюсером Bon Jovy) альбом The Razor’s Edge, который стал огромным успехом группы и достиг второй строчки в американских чартах, в немалой степени благодаря гимну Moneytalks. Кажется, что AC/DC, и в частности Ангус, просто-напросто черпают из источника рок-н-ролла, и моя миссия заключалась в том, чтобы выяснить тайну этого простого, но такого могучего гения. В автобусе участники группы вели оживленную дискуссию. Обычная болтовня о сексе, наркотиках и рок-н-ролле? Не совсем.
«Что ты имеешь в виду, «во всем виноват Джонсон»? - сказал кто-то. – Никсона избрали в 68-м, потому что он сказал, что у него есть план, как закончить войну, а она продолжалась еще пять лет»…
«Да, - рычит другой голос, - но это Джонсон послал полумиллионный контингент, а потом наврал об атаке на американские корабли в Тонкинском заливе, лишь бы только оправдать войну!»
«Нет, во всем виноват этот умник [министр обороны США Роберт] Макнамара: он к 67-му году знал, что война проиграна, но был слишком гордым, чтобы признать это».
Величайшая рок-группа в мире беседовала не о девчонках, марихуане или грандже. Они с энтузиазмом обсуждали войну во Вьетнаме, и – черт возьми! – они хорошо разбирались в проблеме. На следующее утро мы встретились с беспрерывно курившим Ангусом за чашкой чая, чтобы обсудить, что сделало AC/DC таким долгожителем рок-н-ролла.
Окей, так в чем секрет? Как вам, ребята, удалось с годами стать только лучше, не особенно при этом изменив свое звучание или прогрессируя?
Янг: Ну, для большинства рок-групп прогресс означает только то, что они умудряются потеряться в собственной заднице. [Смех] Я думаю, что мы в AC/DC всегда знали, что нам удается играть лучше всего, а именно хард-рок. Мы, как и все. Немного экспериментировали, добавляли немножко кабаре, но никогда не уходили от того, что умеем лучше всего. Да и к тому же, нам никогда этого не хотелось. Иначе мы не были бы AC/DC. И тут уж я не знаю: то ли нам повезло, то ли – нет.
Так значит все дело только в том, чтобы следовать своим инстинктам?
В значительной степени. Это же относится даже к таким великим командам, как Stones или Beatles. Они великие, слов нет, но периодически они как бы говорили себе: «А давайте-ка попробуем вот это» и уходили куда-то в сторону. Но в конце концов они возвращались к отличному рок-н-роллу.
Билл Уайман утверждает, что когда Stones репетируют, то, для того, чтобы прийти в форму, играют базовые блюзовые мелодии. Он говорит, что структурно блюз настолько прост, что становится отличной лакмусовой бумажкой…
Абсолютно верно. Все могут играть блюз, но вы должны действительно хорошо играть, чтобы он получился живой и настоящий. А все дело в том, что в него нужно вкладывать подлинное чувство. Мне всегда нравился блюз, но не только в исполнении Мадди Уотерса или Роберта Джонсона. Любой хороший блюз привлечет к себе мое внимание, будь он от Эрика Клэптона или от Альберта Кинга или еще кого.
Есть ли какие-то вещи (привычки, действия), которые помогают тебе наладить творческий процесс?
Конечно. Я собираю мусор. У меня это хорошо получается. Моя куртка представляет собой и офис, и студию одновременно. У меня всегда полные карманы: я сую туда все, что можно. Мне говорят: «Почему ты не опустошишь свои карманы?» Но я отправляюсь домой и вешаю куртку в шкаф, а потом достаю, когда мы снова отправляемся в путь. Вот и весь секрет.
Почему? Что такое находится у тебя в карманах?
Кассеты. Каждый раз, когда мне приходит в голову какой-нибудь рифф, я хватаю гитару и записываю его на кассету. К концу тура у меня может набраться сотня кассет с записанными маленькими риффами и мелодиями. 20 лет назад мой брат Джордж посоветовал мне хранить всё, что приходит в голову, потому что потом это может пригодиться. И он был прав. Многие из наших самых известных риффов и хитов берут начало на этих пленках.
Если послушать ваши альбомы 80-х и 90-х, можно услышать, что напряжение в них не ослабевает. Как вам это удается?
Во-первых, по-моему, необходимо иметь чувство юмора и наслаждаться тем, что ты делаешь. Отсюда и идет вся энергия. Да и некоторая развязность тоже не мешает. Нельзя войти в студию и пытаться добиться совершенства каждой маленькой детали, не стоит говорить себе: «Все должно быть аккуратным и чистеньким, поэтому надо немного подчистить тут, немного подшлифовать там». Потому что такая вот шлифовка может убить подлинное, сырое звучание, благодаря которому музыка звучит свежо.
С другой стороны. Некоторые могут сказать, что вы, ребята, записываете одну и ту же пластинку в 10-й раз.
Это грязная ложь! Мы записали одну и ту же пластинку 11 раз! [Смеется]
Вы работали с двумя коммерческими продюсерами: сначала в 80-е - с Маттом Лэнджем, а сейчас для The Razors Edge - с Брюсом Фэйрберном. Было ли с его стороны какое-то давление на вас, требовал ли он хитов вроде You Shook Me или Moneytalks?
Нет. Мы намеренно удерживались от того, чтобы писать коммерчески успешные песни. Я думаю, что и те композиции были результатом счастливого совпадения. Видишь ли, когда мой брат Джордж работал с нами на раннем этапе нашей карьеры, он мог сказать нам: «Вы, ребята, можете играть все, что хотите». Он никогда не пытался заставить нас написать что-то, что «должно иметь коммерческий успех». Потому что ему самому приходилось все время этим заниматься в The Easybeats и его это доставало. Поэтому, когда мы начали работать с Маттом над Highway to Hell, он нам сказал: «Делайте так, как считаете правильным. Если вам будут говорить, что вы неправы, просто продолжайте делать так, как вам кажется правильным». И мы всегда придерживались этой точки зрения, с кем бы мы ни работали. Если вы хотите постоянно выпускать альбомы для массовой аудитории, значит, вам приходится соревноваться с каждой новенькой поп-пластинкой.
А вы не хотите обрести весь мир, потеряв при этом собственную душу?
Точно. Если посмотришь на чарты прошлых лет, увидишь, что Jumpin’ Jack Flash занимала восьмую строчку, а рядом с ней находилась, например, YMCA Village People. Ну и чья песня сохранилась лучше? The Rolling Stones могут выйти на сцену и абсолютно убедительно и качественно сыграть Jumpin’ Jack Flash, а именно это и идет в расчет.
И все же работа с Маттом и Брюсом несколько отполировала ваше звучание. Это была попытка получить большую раскрутку на радиостанциях?
Да, Матт всегда был в курсе того, что происходит в музыкальном мире, у него был отличный слух на это. В то время как мы, выходцы из колоний, относились ко всему «вот гитара, вот ударные – давайте вдарим им по самое не хочу!» А уж если говорить о его слухе, то я могу рассказать такую историю. Мы тогда записывали с ним Back In Black на Багамах. Мы отрывались в студии. И тут он вдруг говорит: «Подождите, я слышу какой-то шум на заднем плане». И мы все: «Какой еще шум?» Мы снова начинаем, он опять нас останавливает: «Я все еще его слышу. Какое-то потрескивание». Он беспокоился, вдруг что-то случилось с генератором или еще чем-нибудь… Наконец, я посмотрел на пол и увидел, что там полз огромный краб и стучал своими клешнями. Слух у Матта всегда был великолепный, он даже мог услышать краба, хотя мы играли на всю громкость.
Вам когда-либо приходилось беспокоиться, что эти известные продюсеры попробуют изменить ваше звучание или «отполировать» его?
Это больше всего нас беспокоило, когда мы работали с кем-то со стороны. Поэтому мы заранее придумывали все песни и аранжировки, еще задолго до того, как оказаться в студии. Потом наступало время записи, и Матт или Брюс говорили: «А давайте-ка попробуем тут другой аккорд или другую тональность». Если песня становилась лучше, мы соглашались, но в девяти случаях из десяти мы проводили несколько часов, пробуя их идеи, и в конце концов, дело заканчивалось: «Хмм… ну, давайте-ка вернемся к тому, что у вас было…»
В рок-н-ролле группы, в которых участвовали братья, не всегда могли успешно работать вместе. Свои проблемы были, например, у The Kinks и Creedence Clearwater Revival. А какие у тебя отношения с братом Малколмом в музыкальном плане и не только? Его, безусловно, недооценивают как ритм-гитариста.
Это правда. С точки зрения музыки, я представляю собой левую руку, а он – правую. Сложите нас вместе – мы играем, как единое целое. Что до написания песен, например, у меня может возникнуть рифф для Moneytalks, я его играю Малколму, когда мы начинаем записывать альбом. Он делает то же самое. А потом мы типа критикуем друг друга: «О, это было неплохо…»
Риффы сильно меняются с того момента, когда ты их в первый раз записываешь?
Не в случае с Moneytalks. Это была базовая фигура, которая как бы сразу притягивала ваше внимание. За год можно накопить 200 аудиокассет с записями риффов, фрагментов мелодий, может, всего лишь, хороший гитарный брейк или что-то в этом роде.
Однако вступления таких композиций, как For Those About To Rock и особенно Thunderstruck, по изощренности напоминают фуги Баха. Над ними шла тщательная работа, или они результат потока фантазии и счастливого случая?
Я классический тип бездельника. Периодически я беру гитару и выдаю что-нибудь классическое или какое-нибудь фламенко. Вот так и появилось вступление к Thunderstruck. Я записал его, как советовал Джордж.
В песне Moneytalks ты нападаешь на менталитет эпохи Рейгана и яппи?
Да, эта песня об образе жизни богатых и безвестных, типа того. Казалось, деньги, жадность и похоть превратились в главные достоинства. И эта идея, что для того, чтобы выиграть, нужно жульничать и достигать своего любой ценой.
Тут вы, наверное, максимально близко подошли к тому, чтобы написать песню с идейным содержанием. Что ты думаешь о группах вроде U2, которые концентрируются на спорных вопросах современности?
Для меня они никогда ничего особо много не значили. Думаю, когда люди идут на рок-концерт. Им совершенно неинтересно слушать выпуск новостей в виде песни. Мне никогда не нравилось выходить на сцену и говорить о политике.
Но это же можно делать тонко?
Я не знаю. Скажем так, когда Боб Дилан завязал с этим, для меня этого было вполне достаточно. Не думаю, что кто-то может сделать это лучше него. Иногда нас спрашивают, почему мы не участвуем в благотворительных мероприятиях типа Live Aid. Я просто думал, что мы бы выглядели там немного странно: «Привет! Мы сыграем для вас Highway To Hell, Hell’s Bells и Back In Black». Не думаю, что это восприняли бы правильно.
Как ты смотришь на всю эту паранойю вокруг искусства – на эту истерию, которая захватила Америку от текстов Two Live Crew и Judas Priest?
Может, эти морализаторы просто скрытые фундаменталисты, жаждущие начать новую охоту на ведьм?
Конечно. Это просто слишком сильная реакция на то, чего даже нет. Возьми, например, нашу песню Highway To Hell – классический пример. Частично нас вдохновили на эту песню вопросом, как мы собираемся назвать один из наших туров. Мы были в дороге уже четыре года, вот и решили пошутить: «Ну, дорога в ад!» Я слышал про парней, которым так осточертевала дорога, что, когда они возвращались, они делали странные вещи, например, начинали украшать свои дома, и прочую чепуху. Короче, я так себе и представляю этих людей, которые сидят и говорят «сатанинский» или еще что-то, но это же глупо. Но, по крайней мере, им не пришлось проигрывать ее задом наперед, она отлично звучит, если ее проигрывать так, как надо. [Смеется] Но если вам что-то не нравится, выключите. Думаю, сложно оценивать чьи-то моральные воззрения, но по какой-то причине в Америке люди хотят, чтобы правительство и власть предержащие настолько регулировали все в обществе, чтобы вся жизнь превратилась в одно большое правило. Правило первое: не плюйте на улице. Правило второе: когда пользуйтесь туалетной бумагой, убедитесь, что подтерлись 10 раз.
Попытайтесь задавить человеческую природу неправильным путем и…
…она все равно выйдет на поверхность. Я всегда знал, что, если людей посильнее прижать и сдерживать, в конце концов даже самые верные тихо куда-нибудь сбегут.
В 60-е группа твоего брата Джорджа The Easybeats была австралийской Beatles. Каково было быть рядом со всем этим безумием и истерией? Это вдохновляло или пугало?
Ну, сначала было страшновато. Помню. Я как-то возвращался домой из школы, а весь дом был окружен сотнями девчонок. Всюду была полиция. И я подумал: «Должно быть, что-то случилось». А полиция повсюду поставила баррикады, и меня не пускали домой.
Я стал еще больше беспокоиться: как же мне войти? Я думал, что-то случилось. Так что я обошел дом, перепрыгнул через соседский забор на наш задний двор и как раз успел увидеть, как все эти девчонки выходят через нашу заднюю дверь. Самое странное во всем этом было то, что моего брата в это время даже не было дома!
А ты не мог бы его заменить? Помог бы справиться с таким наплывом?
Да, я бы помог, но мне в то время было девять лет! А мой отец – он даже не знал, что со всем этим делать, особенно с телефонными звонками. Ведь мы приехали из Глазго, из Шотландии, у нас там даже телефона не было. А тут телефон стал звонить все время. Мой отец старался эти звонки игнорировать, но мать относилась ко всему очень серьезно. Эти звонившие девчонки говорили что-нибудь вроде: «Если я не увижу Джорджа, я покончу с собой!», а мать им отвечала: «Нет-нет-нет, не делай глупостей!» Наконец моему отцу все это надоело, так что однажды, когда мать разговаривала с очередной фанаткой по телефону, он тихонько подошел с ножницами в руке, чик – он просто перерезал провод и сказал: «Все, хватит!»
Ну, в конце концов, с музыкальной точки зрения, вы с Малколмом его заменили. Эти первые дни вы и в самом деле были такими буйными, как теперь описывает молва?
Ну, австралийские зрители привыкли получать свой рок-н-ролл и свое пиво.
Звучит страшно.
Смертельная комбинация! И действительно, случались опасные ситуации. На самом деле почти всегда можно было услышать страшилку вроде «Ой, у нас тут в прошлый раз выступала одна группа. Так кого-то пристрелили» и тому подобное. Но если вы им нравились, то плохого вам не делали. Мне было иногда очень жалко некоторые группы, которые выходили на сцену и играли музыку, на которую зрителям было начхать. Тут можно было буквально услышать рычание толпы. А порой прием мог быть вполне спокойным. Можно было даже услышать, как иголка падает на пол или стаканы бряцают друг о друга. Но самое смешное при этом было, что в то время (начало 70-х) радио было практически мертво. Кроме Stones и Zeppelin, которые приезжали в Австралию примерно раз в шесть лет или типа того, сложно было услышать настоящую рок-музыку. И в то же время если вы шли в паб и там играла какая-нибудь группа, то она, как правило, играла с большой отдачей. Неважно, с чего они начинали: с джаза или еще чего, в конце концов, им приходилось наращивать напряжение, чтобы удержать внимание аудитории. Мой брат Малколм играл по пабам и говорил, что если уж чего не хватает там на все 100%, так это настоящей хард-роковой группы. И я был страшно удивлен, когда он предложил мне играть в его группе. Я этого не ожидал и по-настоящему испугался.
Минутку, разве ты не сказал, что вы как левая и правая рука?
Ну, поначалу мы не играли вместе, даже дома. Он сидел в одной комнате со своим магнитофоном, записывал мелодии, а я был в своей, притворялся Джимми Хендриксом. Я заходил посмотреть, что он там делает, а он - мне [ухмыляется]: «Убирайся!» Так что, когда он позвал меня поиграть с ними на репетиции, я был просто поражен. В первый раз мы репетировали в предназначенном под снос здании в Ньютауне, одном из районов Сиднея. Я вошел в дверь, пришел ударник, и Малколм говорит: «Ладно, поехали». А я ему: «Что значит, «поехали»?» Он отвечает: «Начинаем!» А я ему опять: «Подожди, а разве нас не должны записывать?» «Что? Это рок-группа! Поехали!» Вот так все и началось. Мы просто так вот собрались и не останавливались.
Ты много времени провел, изучая и копируя риффы других?
Ну, у меня все не как у людей. Мне никогда не удавалось хорошо повторять за кем-то. Если я пытался поставить пластинку, а потом повторить то, что я услышал, я не мог выдержать и 30 секунд. Так что я никогда не сознавал, что копирую чьи-то запилы. Если кто-то говорил мне сыграть Jumpin’ Jack Flash, я просто начинал что-то наигрывать, а потом смотрел на Малколма и говорил: «А это что за аккорд?», и он мне [устало]: «Это ми, а это си - вот их все время и играешь!»
БиБи Кинг говорил то же самое, что он тоже не знал никаких аккордов. У некоторых это просто от природы…
Ну, я учился задом наперед. Я хотел казаться крутым, поэтому выдавать соло я научился раньше, чем запомнил базовые аккорды. Когда все мои знакомые играли The House Of The Rising Sun, я тяготел к Purple Haze. Мои корни – это блюз, и в то же время, если я слышал хорошую рок-н-ролльную мелодию, например, Чака Берри, я от нее был без ума. Я до сих пор мог бы проиграть весь альбом Чака Берри целиком и получить от этого колоссальное удовольствие. Многие люди не ценят таких, как он. Я не раз слышал: «Ох уж этот Чак Берри! Он даже свою гитару настроить не может, этого не может сделать, того». Но ведь это Чак Бери! Если он этого не делает, кто имеет право говорить, что он неправ? Немало великих альбомов записано с ненастроенной гитарой.
Таким образом, рецепт настоящей живой музыки состоит в том, чтобы беспокоиться больше не о ее форме, а о ее духе?
Думаю, да. Это относится ко всем жанрам музыки, не только к рок-н-роллу. В ней должно быть что-то такое, что отличало бы тебя от всех остальных. Должна быть какая-то искорка, немного волшебства, и обычно такое волшебство рождается совершенно случайно, например, когда гитара не настроена. Многие из наших ранних композиций были записаны с первого или второго раза. Long Way To The Top родилась во время джэм-сейшн. Мы просто развлекались, и мой брат Джордж не стал выключать магнитофон. После того, как мы закончили, он начал скакать по студии: «Отлично, отлично, это волшебство!» А ты тут думаешь: «О чем это он?»
Потом он нам все проиграл, и вот тут, правда, она появилась – волшебная атмосфера. В другой раз, когда мы записывали High Voltage, Фил, наш барабанщик, играл сбивку. Он думал, что все запорол, собирался остановиться, а Джордж ему делает знаки: «Продолжай, продолжай!» Мы заканчиваем и говорим: «Ну, лучше нам попробовать еще раз». А Джордж и отвечает: «Нет. Это то, что нужно». Мы так все и оставили.
Не случалось ли, что вас приглашали отыграть какие-нибудь концерты, неправильно поняв смысл вашего названия AC/DC (со всеми его сексуальными наклонностями)?
Да. Поначалу так нас вообще звали только из-за названия. И мы много раз играли для аудитории, которая наполовину состояла из гетеросексуалов, а наполовину – из геев. Но когда мы начинали играть, аудитория становилась единым целым. Но да, многие из них действительно возбуждались, слыша название AC/DC, особенно когда прошел слух, что среди участников группы есть парнишка в школьной форме.
Школа, как правило, является первым местом, где мы как-то пытаемся выразить свой бунт. Но когда взрослый человек появляется в школьной форме, это заставляет задуматься, не осталось ли у маленького Ангуса травм от столкновения с системой образования?
С того дня, как я пошел в школу в Австралии, я понял, что там происходит что-то странное. Это была государственная школа, и первое, что мы делали по утрам, – это собирались и маршировали под армейские мелодии. Тут появлялся директор, который, конечно, был отставным военным, да и у некоторых учителей было такое же отношение... В то время детей еще били по рукам в наказание, обычно, два или четыре раза, но если ты действительно плохо себя вел, то и все шесть. С утра мы должны были произносить молитву, и, если какой-нибудь ребенок говорил: «А я свидетель Иеговы, можно мне произнести свою молитву?», они орали: «А мне плевать! Мне эта молитва подходит, - подойдет и тебе!» Я отправился домой и сказал маме: «Думаю, там творится что-то странное». Там нетрудно было быть бунтарем. Не нужно было даже пытаться, нужно было просто посмотреть по сторонам.
Участники The Beatles признавались, что то, что им пришлось начинать в таких хулиганских городах, как Ливерпуль и Гамбург, подготовило их к успеху, который их ждал. Вы начинали в Австралии. Было ли в этом нечто важное или уникальное для вашей будущей карьеры?
Конечно. Поскольку мы начинали там, то у нас был зале, которого не было ни у одной другой группы. В то время там было ограниченное количество площадок. Вы не могли сказать: «Все, теперь я буду выступать только в Сиднее, столицах, больших залах», не могли надеяться, что сможете этим заработать на жизнь. Нужно было быть готовым выступать где угодно, и это помогало не оторваться от земли и не потерять голову. Например, в один день мы выступали в пабе, где было 50 или 100 человек, на следующий вечер оказывались в каком-нибудь большом зале с аудиторией в 20 000 человек, а потом могли оказаться в каких-нибудь зарослях, где и публики-то было человек 500. То, что нам приходилось выступать в больших залах в Мельбурне и малюсеньких пабах где-нибудь в Уогга-Уогга, помогало нам удерживать правильный баланс, не витать в облаках.
Кстати, на сцене ты всегда в движении. Все эти скачки и прыжки не мешают твоей игре? Или, наоборот, помогают?
Вообще-то помогают. Я так и не понял почему. Возможно, все дело в моих размерах. Когда какой-нибудь большой парень, вроде Пита Тауншенда, бьет по струнам своей гитары (которая, надо сказать, очень легкая, как моя Gibson SG), ему не нужно беспокоиться о движении: двигаться будет гитара. А я парень маленький, если я бью по струнам, движется гитара, но и мне приходится двигаться вместе с ней, пусть даже они и легкая, как SG. [Смеется] Эта небольная SG на мне – все равно, что двойной бас на обычном человеке. Вспоминается совет, который дал мне мой брат Джордж. Он сказал: «Ангус, если ты когда-нибудь споткнешься и упадешь на сцене в разгар выступления, сделай вид, что так и задумано, что это часть шоу».
Когда ты испытал самый большой конфуз на сцене?
Это случалось не один раз. Вот недавно, например, в Белфасте. У меня ширинка расстегнулась, ну и мой лучший друг стал маячить перед лицом всей зрительской массы. Я еще удивлялся, чего это полицейский сержант показывает на меня и смеется. В любом другом месте меня бы, наверное, арестовали. Но это был Белфаст, и меня пожалели.
Ты работал с двумя классическими рок-вокалистами: Брайаном Джонсоном и Боном Скоттом. Ты можешь их сравнить с музыкальной точки зрения?
С точки зрения музыки основная разница состоит в том, что Бон всегда больше опирался на ритм, когда пел. А еще у него был талант писать тексты. Я считаю, что он один из самых недооцененных авторов текстов. Ты можешь сказать, что строчки вроде «У нее есть яйца, у нее есть член» низкопробны. А для меня они поэзия. Он тоже называл их поэзией, туалетной поэзией. [Смеется] Что касается характера, у них было разное чувство юмора. У Бона оно было более тонким. Сначала ты сидишь и не понимаешь, о чем это он. Через полчаса, когда, наконец, до тебя дойдет, катаешься по полу от смеха. Брайан столь же умен, но его юмор более прямолинейный. Его понимаешь сразу.
А разве он не устроил выволочку французам, когда начал с вами выступать?
Вообще-то это был Бон. Мы в первый раз выступали во Франции, должны были открывать шоу. Пора было идти на сцену, но еще не выключили свет, и какие-то люди в панике носились вокруг. Мы вышли на сцену, Бон подошел к микрофону и сказал: «Ну ладно, чертовы лягушатники, выключайте чертов свет!»
Ты считаешь, это было тонко?
Тонкий юмор тут в другом. Мы исполняли песню Let There Be Rock, где Бон должен был пропеть «Французы едят лягушек, а я съем тебя». И каждый раз, как я разговаривал с кем-нибудь из Франции, они начинали: «О, эти французы едят лягушек!» Почему-то они все еще считают это комплиментом.
Легенда гласит, что когда Бон пробовался на роль вокалиста группы, у него была перевязана челюсть. Это правда?
Это был только в первый раз. Во второй раз Бон принимал участие в турне с перевязанной челюстью! Мы играли в квартале красных фонарей в Мельбурне, и Бон связался с какой-то брюнеткой. Она следовала за ним по пятам. Все это очень огорчало ее отца. Бон считал, что это нормально. Он думал, что, если бы у него была дочь, которая увлеклась бы кем-то,вроде него, ему бы это тоже не понравилось. В общем как-то раз, когда он был в своем номере с этой девицей, к нему в дверь постучал один парень из сопровождавшей нас в гастролях команды и сказал: «Бон, Бон! С тобой тут поговорить хотят…» А Бон в ответ: «Отвалите, я трахаюсь!» А там, оказывается, стоит отец девицы. Он вломился и накостылял Бону. Вот поэтому ему во второй раз пришлось расхаживать с перевязанной челюстью.
Как же он мог петь в таком состоянии?
Просто пел и все. Каким-то образом Бону всегда удавалось справиться со своими травмами. Когда мы прилетели в Лондон в первый раз, он вышел как-то вечером оттянуться, а вернулся с подбитым глазом. Я еще подумал: «Ну, и как он с этим справится?» В тот вечер он вышел на сцену в темных очках без одного стеклышка.
А правда ли, что кто-то, имеющий отношение к группе, позвонил Брайану и пригласил его на прослушивание. Но никак не хотел раскрыть ему название группы, и Брайан отказался приходить?
Вроде того. Когда Брайан не захотел приходить, звонившая ему женщина сказала: «Ладно, я назову тебе инициалы группы: «A… C… D… C…». До него и дошло. Одним из первых его нам порекомендовал Матт Ландж. Потому что с Брайаном работал приятель Матта, тоже продюсер. И тот сказал ему, что Брайан великолепен.
А разве не сам Бон откопал Брайана незадолго до своей смерти?
Бон ездил с одной австралийской группой, а она выступала перед той командой, в которой был Брайан. Помню, Бон как-то нам рассказывал, что однажды в одном клубе наткнулся на парня, который так орал на сцене, что Бон подумал: «Господи, ну и голос у этого парня. Кажется, грядет приход второго Литтл Ричарда». Он сказал, что парень так кричал и катался по полу, что завел всю аудиторию и даже Бон не выдержал и, вспрыгнув на стол, приветствовал его. А в следующий момент приезжает скорая, и его увозят! [Смеется] Оказывается, у него обнаружился аппендицит. Но Бон сказал, что у этого парня, Брайна, классный голос, и это навсегда застряло у нас в головах.
Бон все еще присутствует в сознании группы?
Ну… это необъяснимо, но… да. Мы записывали в студии наш последний альбом, Малколм и Клифф вошли в будку, чтобы записать кое-какие бэк-вокальные партии, и там как будто появился третий голос. Я пришел домой, стал слушать предварительный микс, моя жена вошла и сказала: «Боже, как похоже на Бона!». Иногда на сцене, когда я играю и слушаю, как поет Брайан, происходит какая-то перемена, и мне кажется, что он звучит в чем-то похоже на Бона. Просто такое вот ощущение. Я знаю, что это поет Байан, но появляется этот необъяснимый обертон. И это касается не только Бона. Однажды я был на студии Electric Ladyland в Нью-Йорке, играл там на гитаре, и вдруг что-то заставило меня положить гитару. Ко мне подошел парень из персонала студии и сказал: «На этом месте, где ты только что сидел, любил сидеть и играть Хендрикс».
У тебя есть какие-нибудь музыкальные тайны? Я хочу сказать какие-то пристрастия (музыканты или альбомы), которые могли бы удивить твоих поклонников?
Луи Армстронг. Моя сестра и ее муж отвели меня на его концерт, когда я был еще ребенком, и он навсегда застрял в моей голове. Думаю, он был одним из величайших музыкантов всех времен. Только послушайте его старые записи, сразу видно его тонкое понимание музыки, а ведь в то время практически не было никакой техники, и все записи делались с одного дубля.
Что ты думаешь о новом поколении гитаристов, пост-Van Halen, так сказать: просто яркий блеск или все-таки в них есть какая-то суть?
Ну, Ван Хален, конечно, умет играть, но… такое ощущение, что он все время тренируется. Так многие из них делают.
А что плохого в тренировке?
Так, как они играют на сцене, они вполне могли бы играть дома. Такое ощущение, что они тренируются играть гаммы. Это нормально, но по мне это отрепетировано. А вот если послушать кого-нибудь вроде Клэптона, то сразу понятно, что парень играет от души. Я считаю, что некоторые из величайших гитарных соло сыграли парни вроде Фредди и Альберта Кингов, которые едва ли знали три ноты.
Может ли игра на гитаре иметь свои преимущества, если твой музыкальный словарь достаточно ограничен?
Да, потому что ты концентрируешься на чем-то, набиваешь себе на этом руку. Если ты слышишь нечто очень сложное, то ты можешь свести это к чему-то очень простому. Вместо шести аккордов или нот ты радио- и телепередачи один, но, возможно, упростив, ты сделал музыку лучше, более понятной.
Чем AC/DC отличаются от хэви- или спид-метал групп?
В основном ритмом. Мы всегда о нем помним. В музыке должна быть ритмичность. Хэви-метал может иногда быть очень театральным и предсказуемым: «Начинаем тут, ускоряемся и до встречи на финише!» Ритма особенно не чувствуется, это как будто сильно ускоренная немецкая народная музыка.
Некоторые говорят, что эта музыка не соответствует ритмам сердца в отличие от блюза, который на нем строится. С точки зрения текстов иногда кажется, что все эти группы просто погрязли в своих мучениях вместо того, чтобы попытаться из них выбраться. Тебя это не беспокоит?
Я полагаю, что это определенная стадия, через которую проходят все люди. Мне это напоминает битников: мир черен, все плохо, нет ничего хорошего. Но, как правило, оказывается (если, конечно, человек не воспринимает это слишком серьезно), что они потом из этого вырастают. Многие из тех, кто был на Вудстоке, превратились в банкиров!
Если бы ты не стал успешным рок-музыкантом, Ангус, кем бы ты сейчас мог быть? Работал бы в магазине дамских шляпок?
Ты знаешь, на свете совсем немного видов работы, где совсем не надо ничего делать. Например, члены королевских фамилий, но там все вакансии, по-моему, заняты. Ну… знаешь, как говорят, хуже музыкального бизнеса только кинобизнес.
Поэтому в твоем следующем фильме ты и Арнольд Шварценеггер сыграете…
…близнецов! [Смеется]
Из журнала Classic Rock
